Учиться мне нравилось всегда

Будучи в Израиле у своей сестры Нили, я увидел генеалогическое дерево ее мужа, семьи,  естественно не дворянского происхождения, чья история началась приблизительно в 19 веке.  Я был потрясен и с грустью подумал, что почти ничего не знаю о своей родословной; тем более ни бабушек, ни дедушек даже никогда не видел.
Дедушку со стороны отца я не знал, как не знал и мой отец своего родителя. Тот уехал в Новый Свет, не дождавшись рождения ребенка, и сказал, что устроится и заберет жену с ребенком. Уехал и пропал навсегда. У бабушки спустя годы появилась другая семья. С ее дочерью, моей тетей Бертой, ее мужем и детьми я был очень близок. Когда бывал в Москве, всегда останавливался у них. Особенно интересно мне было общаться с ее мужем, человеком удивительно умным и бесстрашным. Он был человек верующий, молился дома, ходил в синагогу, в субботу не ходил на работу. Его не трогали ни в 30-ые, ни в 50-ые годы - скорее всего потому, что он был высококлассным специалистом: по его книгам учились студенты металлургических вузов, он был одним из создателей Липецкого металлургического комбината и немало сделал для того, чтобы немецкие снаряды не пробивали  танковую броню Т-34-ых. Разговаривая с ним, я, тогда еще очень молодой человек, учился разбираться в явных и скрытых пружинах действий нашей власти, в причинах и следствиях различных явлений.

 
Мой отец родился в Витебске и жил там в одно время с Марком Шагалом.
Семья моей матери родом из Двинска, сейчас это Даугавпилс. Простая ремесленная семья, в которой было пятеро детей: четыре дочери и сын. В 1915 году, когда германцы начали свое наступление в Прибалтике, они бежали в глубь России и остановились в Казани. В 1920 г., после образования независимых прибалтийских государств выходцам оттуда было предложено,  вернуться на родину. Старшая сестра, которая уже работала, отказалась. Моя будущая мама, которая заканчивала медицинский факультет Казанского университета, тоже отказалась. Что же касается младших, то их и не спрашивали: забрали и уехали в Двинск, то есть за границу.
Спустя несколько лет старики в очередной раз снялись с места и всей семьей отправились в землю обетованную, в британскую колонию Палестину. Там мои повзрослевшие тетушки вступили в подпольную армию освобождения Палестины, участвовали в боевых операциях. Однажды их командир сказал: «Девочки, у нас есть информация, что англичане вышли на ваш след. Мы не хотим, чтобы вы попали к ним в лапы, и вам надо бежать. Куда бы вы хотели?» Сестры дружно сказали: «В Россию, у нас там сестры». Сумели раздобыть только одну визу, и сестры  бросили жребий. Он выпал моей тете Асе, и она оказалась у нас в Самаре. Какое-то время жила с нами, а потом вышла замуж за бывшего моряка, бойца чапаевской дивизии. С его наградным оружием - шашкой и маузером - я имел возможность поиграть. В этом браке родилась самая близкая из моих сестер Светлана. А вот здесь судьба делает интересный вольт: сын Светы, а значит, внук красного партизана и палестинской партизанки стал православным священником отцом Александром.
Что же касается тети Вали, то она неведомыми путями бежала из Палестины и, перебираясь из страны в страну, оказалась в Париже. Там она работал прачкой в большой прачечной, потом с одной подругой, поднакопив денег, купили стиральную машину и открыли свое маленькое предприятие. Потом купили еще несколько машин и стали «крупными предпринимателями». Она был членом французской компартии и общества «Франция-СССР». Когда в 1940 году немцы подходили к Парижу, они с мужем ушли в маки и партизанили. Тетя Валя пережила всех членов своей родительской семьи и умерла совсем недавно в возрасте 94 лет.
Таким образом, в Палестине с моими дедушкой и бабушкой остался их сын - мой дядя, а сейчас живут две его дочери и сын. Об их существовании я узнал и с ними познакомился только в 1994 году, когда побывал в Израиле. Приезжал же я туда повидаться с моим родным братом Александром, там он Алекс. Он уехал туда с женой и двумя детьми в 1991 году на волне Алии и прошел там тернистый путь эмигранта - человека без языка, с профессией стране не нужной, в возрасте 60 лет. А в Советском Союзе он был начальником чуть ли не самой большой в стране геофизической партии. На этом я закончил описывать свое генеалогическое древо и перехожу к себе любимому.

Я по праву могу назвать себя коренным самарцем, потому что родился 22 марта 1927 года, когда Самара еще не была переименована в Куйбышев. Родился я на ул. Чапаевской, между Рабочей и Вилоновской. Через 2 года мы переехали  на ул. Галактионовскую, где я прожил до 1991 года. А в конце 1991 г. мы переехали на ул. Чапаевскую. Таким образом, круг замкнулся. Думаю, что следующий переезд от меня уже не будет зависеть.

 
Киса Воробьянинов в Самаре

Здесь я хочу немного вернуться назад и кое-что рассказать о жизни на Галактионовской улице. Это была коммуналка в старом доме, где у нас было две комнаты, а у других семей по одной, так как они были бездетные. Жили, как мне помниться, дружно, без конфликтов. В одной из комнат жил с женой бывший владелец  этого дома Сергей Алексеевич Уваров, который оказал определенное влияние на мое формирование. Он много курил, выходил курить на кухню, и если там заставал меня, то обращался ко мне следующим образом: «Исай Львович (это мне, десятилетнему мальчишке!), Вас(!) не обеспокоит(!), если я закурю?» Эту фразу я помню всю жизнь и ее смыслу и форме стараюсь следовать. Когда я прочитал «Двенадцать стульев», я подумал, что Серегй Алексеевич - полное совпадение с Ипполитом Матвеевичем. Оба высокого роста и с большими усами. Воробьянинов - предводитель дворянства, потом работник ЗАГСа, Уваров - чиновник для особых поручений при самарском губернаторе, а после переворота - бухгалтер «Главсоли».

Моя мама, Рахиль Соломоновна, была детским врачом -фтизиатором. Её до сих пор добрым словом вспоминают её бывшие пациенты, сейчас уже очень немолодые люди. Кстати, одной из ее пациенток была в детстве и моя жена Лариса. Правда, интересно?
Мой отец Лев Абрамович ещё до революции окончил коммерческое училище, что, наверное, соответствовало ремесленному училищу, и никакого другого специального образования у него не было. Сколько я себя помню, он был своеобразным снабженцем, то есть совершал в разное время оптовые закупки продовольствия для нужд армии, строительства Куйбышевской ГЭС, для строительства Безымянских заводов.
Летом отец иногда брал меня с собой, и мы на тарантасе ездили по нашей и соседним областям. В этих поездках я научился запрягать лошадь и править ею.

В студенческие годы послали нас как-то работать в колхоз. Однажды утром колхозный бригадир собрал нас утром для распределения на работу. Сначала он обратился к нам с вопросом: "Кто умеет обращаться с лошадью?". Я шагнул вперед. Тогда он велел мне пойти на конный двор, запрячь лошадь и возить воду из пруда на полевой стан. Я налил бочку и поехал. Но тут лошадь встала и на мои "ну, пошла", на вожжи и кнут не реагировала. Проезжавший навстречу мужик спросил:
- Что случилось, парень?.
Я сказал, что вот не слушается, не едет. Тогда он, не тронув лошадь пальцем, обрушил на неё "мешок", как сейчас говорят, ненормативной лексики, и она пошла. Я, конечно, знал что такое "мат", иногда использовал очень простые и примитивные фразы, но такой многоэтажный мат слышал впервые.
-Учись этому языку, - сказал мужик. - А то вот лошадь тебя не понимает, и люди могут не понять. Многие годы спустя я узнал закон Чизхолма, который гласит, что: "любые указания люди понимают иначе, чем тот, кто их дает". Тогда же я подумал: «Однако есть язык, указания на котором воспринимаются, как правило, без искажений и  выполняются немедленно. Этот язык называется мат".

Говоря о детских и школьных годах, почему-то не могу ничего особенного вспомнить. Помню, что было много драк: друг с другом, школа со школой, район с районом, по поводу и без повода. Дрались "по понятиям": нельзя было бить ногами и упавшего, а также того, у кого пошла кровь. Не такие уж плохие были "понятия" в те годы.
Я мало кого помню из учителей. Практически ни кого из одноклассников. Думаю, связано это с тем, что я учился во многих школах - в силу самых разных причин, главной из которых была война.
Начал я свой тернистый школьный путь со школы №19, там сейчас главное управление образования г. Самары. Потом перешел в школу № 66, что рядом с бывшей фабрикой "Красная Звезда" на ул. Фрунзе. Затем учился в школе №58, где сейчас располагается Педагогический Университет. В 1941г. мой класс целиком переводили в школы № 10, 13, 6. В 9-м классе учился в языковой спец. школе №25. Предполагалось, что эта школа будет готовить к поступлению в Военный институт иностранных языков, который был эвакуирован из Москвы в Ставрополь-на-Волге. И действительно в конце 1941-42 учебного года туда были отправлены все ребята, изучавшие немецкий язык. Нам же, учившим французский и английский язык сказали, что нужды в нас пока нет. Все наши "немцы" после небольшой подготовки были брошены под Сталинград. С войны почти никто из них не вернулся. А были-то они всего-навсего военные переводчики. Наверное, мог бы и я быть в их числе, тем более что второй язык у меня немецкий. Повезло.
Учителя и ученики менялись, как в калейдоскопе. В начале войны вдруг исчезла наша классная руководительница, а потом мы узнали, что она немка. Мы тогда были стихийные интернационалисты, нам было безразлично, у кого какая кровь. Не зная когановской «Бригантины», мы были «братья по крови, горячей и густой».

 
Кстати, когда шла гражданская война в Испании, мы с моим товарищем готовились отправиться туда, продукты собирали. Нас задержали на вокзале, когда мы пытались сесть в неведомо куда идущий поезд. В милиции нам деликатно сказали, что не надо торопиться, что войн на наш век хватит. Умная была милиция!

Что же касается учителей, то сохранились отрывочные воспоминания о некоторых. Хорошо помню первую учительницу, как будто вижу ее высокую нескладную фигуру, а главное, я запомнил ее имя, отчество и фамилию и до сих пор с гордостью безошибочно выговариваю окружающим: Антонина Венедиктовна Прзжедецкая. Помню завуча Николая Константиновича (а фамилию, увы, нет) буквально по одной фразе, которую он часто повторял чудовищно картавя: «Категогически запгещается кугить, согить и всячески безобгазничать!». Конечно, помню директора школы № 58 Ивана Андреевича Зыня, к которому меня вызывали за провинности: как-то раз я почему-то решил убежать из класса по пожарной лестнице. Другой запомнившийся проступок заключался в том, что во время организованного похода в театр учителя меня поймали в театральном буфете с пивом.

 
Когда в наш город стал приезжать кинорежиссер Эльдар Рязанов, все узнали, что он родом из Самары и учился одно время в школе № 58, ко мне стали приставать журналисты: «Расскажите о Рязанове, ведь он с вами в одной школе учился!» Я говорил, что не помню Рязанова. А мне опять: «Ну, как же вы не помните, ведь это великий режиссер Рязанов!». А я в ответ: «Тогда мы знали великих хулиганов у нас в школе. Я очень хорошо помню, например, генеральского сынка Игоря Сидяка, который в школе учинил стрельбу из боевого пистолета. Так что пусть меня простит Эльдар Александрович, может быть, он сидел за одной партой со мной, но я его своим одноклассником не помню.

Весной 41-го года я заканчивал 7-й класс, и мои родители при условии успешной сдачи экзаменов (экзамены мы тогда сдавали в каждом классе) обещали отправить меня пожить у тети в Ленинграде. Экзамены я сдал "отлично и начал готовиться к поездке. Но тут заболел, и уже поправляясь, услышал, что началась война. Вспоминая об этом спустя годы, я думал, что мог бы не вернуться из Ленинграда и, скорее всего не вернулся бы. Так мне очередной раз повезло!

В 1942 году я только-только вступил в комсомол и присутствовал как рядовой комсомолец на комсомольском собрании в школе. Там сложилась совершенно неожиданная коллизия. Против комитета комсомола школы выступили ребята - рядовые комсомольцы. Настолько это тогда меня потрясло - оказывается, есть люди, которые могут вот так выступать против руководства… Мне кажется, это и было началом моего общественного становления.

А школу я заканчивал в 1943 году - экстерном. Примерно 10 экзаменов за десятый класс, в котором не учился, я сдал за месяц с небольшим и поступил в Авиационный институт. Не знаю, почему туда: склонностей особых не было, интересы преобладали гуманитарные, да и мама советовала пойти в медицинский. Многие шли в КуАИ, потому что он давал освобождение от призыва в армию, но мне-то было всего 16 лет тогда.

Студенчество

Проучился в КуАИ два года и окончательно понял, что это не мое. Однако дал мне этот институт очень много знаний и общение с людьми. Достаточно сказать, что со многими из соучеников я общался, с кем-то до сих пор дружу, хотя осталось их, авиаторов, очень немного. В сравнение хочу сказать, что друзей по Пединституту было гораздо меньше, а сейчас нет совсем.
КуАИ стал для меня местом, где я наконец-то смог себя проявить. Наверное, еще сказался недостаток всего этого в школьные годы, когда я без конца переводился из одной школы в другую. В этих условиях проявить себя было практически невозможно.
Вскоре я стал известен всему институту и меня выбрали в комитет комсомола. Там мне был доверен сектор агитации и пропаганды. Таким образом, его возглавили два человека:  руководитель-четверокурсник и я, второкурсник. В моем ведении была стенная печать, работа лекторской группы, политинформации, пресс-конференции и многое другое.
В качестве примера моей деятельности хочу сказать о том, что я придумал лекторий по западной литературе, нашел в пединституте специалиста, а он прочитал нам целый курс, как на филологическом факультете. Желающих было очень много, на лекциях зал был просто забит битком. Ведь мы тогда, в большинстве своем, были абсолютно малограмотные - в школе западную литературу практически не изучали. А тут целый лекторий по западной литературе, да еще в техническом вузе, в разгар войны. Очень на меня этот курс повлиял, да еще и общение с профессором, который его вел.

Отступление в черных тонах или кто такие джентльмены

В своей комсомольской работе я подружился с тремя великолепными ребятами - они были членами моей лекторской группы. Мы много общались, вместе готовились к зачетам и экзаменам, и сдавали их, как правило, досрочно. На лекциях сидели за одним столом, но стихов и прозы не писали, а играли в "морской бой", в "балду" (Для тех, кто не знает, суть игры в следующем: на листке пишется буква, участники начинают прибавлять к ней по одной букве. Выигрывает тот, кто первым закончит слово. Таким образом, цель противника еще и в том, чтобы помешать сопернику завершить задуманное, не подставиться). Из других, не менее «интелектуальных» игр помню еще «повешение»: один игрок загадывает слово, пишет его начальную букву и черточками обозначает общее количество букв. Другие участники, называя по одной букве, должны отгадать все слово. Если буква названа неправильно - на бумаге из черточек начинает строиться виселица. Помню, я таким образом «повесил» многих на одном-единственном слове «взгляд». А хитрость была проста - в этом слове всего одна гласная и скопление согласных, для нашего языка непривычное. Как-то раз мы так разыгрались, что, забыв, где находимся, стали громко спорить, за что были торжественно изгнаны из зала.
Но, по-видимому, в детстве мы не доиграли, этих забав нам было мало, и мы придумали себе общество под названием "коллегия джентльменов". Обращались к друг другу "милорд", называли себя придуманными именами: один был лордом Стенслоу (потому что его звали Станислав), подруг своих называли "миледи". Помимо обычного джентльменского набора: вино, карты, девушки - мы подолгу вели беседы на литературные, исторические и философские темы, не забывая при этом хорошо учиться.
Кстати о философии. Когда при Горкоме партии открылся вечерний университет марксизма-ленинизма, я обратился в партком института с предложением направить туда несколько комсомольцев. Со мной согласились, и поступила туда наша великолепная четверка. Среди немногих окончивших этот университет, причем с отличием, были все мы.
Однажды во время лекции в зал вошла секретарь директора и вызвала одного из нас. Через некоторое время - второго, а потом и третьего. Зал насторожился, и все смотрели на меня то ли с удивлением, то ли с укором - почему же я остался? В конце-концов, вызвали и меня. В кабинете директора присутствовало все руководство института и полным ходом шел допрос. Сначала каждого в отдельности, а потом всех вместе. Что это у вас за подпольная организация? Сколько в ней членов? Какие практические действия вы предпринимали? Какие у вас были планы? И так далее..
Ответы были простые: нас всего четверо (девушек мы не выдали), никаких действий у нас не было, планов тоже. Допрос сопровождался ударами кулаков по столу и угрозами. Запомнилась мне одна фраза: «А вы знаете, кто такие джентльмены? Они в Англии зонтиками глаза выкалывают!»
Промучив долго и основательно, нас, наконец-то, отпустили, и мы ушли довольные собой и тем, что легко отделались.
Однако через день, по инициативе парткома, состоялось общеинститутское комсомольское собрание, на котором секретарь парткома выступил с сообщением о раскрытии подпольной организации "коллегии джентльменов" и предложил исключить "этих четверых членов коллегии" из комсомола. Но при голосовании ни одна рука не поднялась за это предложение. Тогда из президиума уже не на нас, а на всех присутствующих посыпались гром и молнии. И снова звучало: «А вы знаете, кто такие "джентльмены"…» И так далее. И снова было голосование. Абсолютное большинство проголосовало против нашего исключения. И это нас спасло. В институте нас все хорошо знали, хорошо к нам относились и, к счастью, не поверили той ерунде, которой их пытались пичкать.
Многие годы, вплоть до наших дней, вспоминая обо всем этом, я обливаюсь холодным потом. Я понял позже, да и опытные люди рассказали, что могло бы быть потом, после нашего исключения из комсомола. Последовало бы исключение из института, потом дело передали бы в органы НКВД, где нас быстренько заставили бы признаться в том, что мы были агентами "лезурийской и фармазонской" разведки, что мы копали тоннель под Кремль, и готовили теракт с помощью зонтиков. Ну, а после - два варианта: смерть сразу или более медленная в лагерях. Вот так мне повезло в третий раз!

Вот еще одна история, связанная со студенчеством. По-моему, это произошло в авиационном институте. Сдавали, кажется, аэродинамику или гидравлику - очень сложный предмет с огромным количеством длиннющих формул на целую страницу. Причем формулы все сплошь эмпирического характера - не выведенные математическим путем, а взятые из практики. Да и еще профессор, который принимал экзамен, не давал списывать: все время ходил и смотрел.
И вот начинается экзамен, заходит первая партия студентов, получают билеты, садятся, профессор записывает номера… Поднимает голову и видит, что один молодой человек держит в левой руке листок, смотрит в него и пишет, совершенно не скрываясь. Профессор сделал вид, что не заметил, походил около стола, прошел в другую часть аудитории, подошел с тыла - и схватил студента за руку. Оказалось - фотография девушки. Профессор спрашивает:
- Зачем вам, молодой человек?
-Профессор, да вы посмотрите, там на обороте написано.
Профессор переворачивает фотографию, а там написано: «Пусть мой образ помогает тебе в трудные минуты жизни».
- Понимаете, профессор, ваш экзамен сдавать - это тот самый трудный случай. Смотрю на фотографию любимой девушки - и как-то мне легче становится.
Профессор пожелал успеха и пошел восвояси. У него за спиной студент прячет карточку в карман, достает из другого кармана кусок ватмана такого же размера - и по-прежнему совершенно не скрываясь продолжает списывать необходимые формулы.

 
Когда я «окончил», то есть ушел после второго курса, авиационный институт, передо мной встал вопрос: чего же я хочу? Мне показалось, что я хочу стать юристом. Подумано-сделано. Отправил документы в МГУ на юрфак, для учебы экстерном, и поступил работать в одну из районных прокуратур в качестве секретаря - так официально называлась моя должность, а фактически я был обслугой. Колол дрова и топил печку, подметал и мыл полы, вел протоколы приема прокурором граждан, участвовал в обысках и описях имущества.
Но недолго музыка играла, недолго я дрова колол. Посчитав, что к журавлю в небе (экстерн в МГУ) неплохо бы прибавить синицу в руках, я поступил в Пединститут на факультет иностранных языков. Моих знаний языка, которые я получил в спецшколе, было достаточно, чтобы иметь много свободного времени. Благодаря этому я умудрялся готовить несколько предметов сразу, а затем ехал в Москву и сдавал экзамены. Чтобы их сдать, я лично договаривался с каждым профессором. Экзамен, как правило, проходил у профессора дома и имел вид беседы, иногда даже с кофе и сигаретой.

Однажды, когда я был в Москве на моей "сессии",  мне надо было сдавать экзамен по буржуазному государственному праву. Я нашел профессора и попытался договориться с ним о сдаче. Он сказал, что имеет огромный опыт по приему экзаменов и несдавших этот предмет у него просто нет. Но вначале необходимо приехать к нему на дачу. И вот мы целой группой зачетников приехали для сдачи экзамена на его загородную дачу. Он любезно встретил нас, рассадил всех в садовой беседке, раздал вопросы, собрал зачетки и ушел в дом. Убедившись, что никто не наблюдает за нами, мои товарищи по зачету достали учебники и конспекты, и проштудировав необходимый материал, отправили одного из нас в дом позвать профессора. Там ему отдали зачетки и сказали, что профессор давно уехал в город. Что же делать? Не говорить же ему:  «Что же вы нас "бросили"?»
И мы снова попросили разрешения приехать к нему на дачу для сдачи зачета. Все повторилось точно так же как и в первый раз, только разве что ребята меньше листали учебники и конспекты.
И вот мы снова нашли на факультете этого профессора, и снова обратились к нему с просьбой принять у нас экзамен, и снова оказались на даче, в беседке, но на этот раз никто не читал. Просидев час, и поспрашивав друг друга, мы услышали обычное:  «Профессор уехал в город». Но в зачетках у всех кроме меня стояла "тройка". Найдя профессора на факультете, я сказал ему, что он нашел чрезвычайно оригинальный и вместе с тем эффективный способ заставить выучить курс нерадивых студентов. И вспомнив, что я -экстерн и приехал из Куйбышева, он задал один вопрос, поставил "отлично" и извинился за доставленное неудобство.

Не могу ничего особенного вспомнить об учебе в Пединституте. На общие лекции не ходил, на многие практические занятия тоже. Зато на литфаке прослушал несколько курсов по русской, советской и зарубежной литературе. В сравнении с авиационным институтом, большого участия в общественной жизни не принимал, правда, выступал на комсомольских собраниях с довольно резкой критикой, что мне потом аукнулось. И еще помню, мы там на французском языке поставили целую оперу. Что-то восточное. Даже я, не шибко умея это делать, пел арию какую-то.
Много времени у меня уходило на юридические занятия. И все-таки в 1950 году я закончил пединститут с отличием. На распределении я попробовал использовать свое право выбора места распределения (как получивший "красный" диплом), но на все мои пожелания ответ был один - нет возможности. Вот так я оказался в одном из самых отдаленных районов Куйбышевской области, в райцентре Большая Черниговка.

Сельская жизнь

Я уже рассказывал, что был знаком с сельской жизнью, но как? Как почетный гость, как отдыхающий, как турист, в конце концов, и только летом, конечно. Что же меня ждало на постоянном месте жительства в с. Б. Черниговка? Угол в старом доме со всеми удобствами во дворе, с баней  по-черному, в которой я однажды чуть не умер от угара. Грязь весной и осенью, такая, что резиновые сапоги, застревая, снимались с ноги. Ко всему этому, особенно вначале, прибавилась обида и тоска. И то, и другое я глушил, нет, не водкой, а прежде всего работой. Преподавал я французский язык в старших классах, историю, географию и конституцию СССР. В Райкоме ВЛКСМ руководил лекторской группой. В районном доме культуры играл в драматическом коллективе, и некоторые спектакли режиссировал.
Как-то, годы спустя я приехал в Большую Черниговку на юбилей школы. Среди многих выступал один выпускник тех лет, когда я преподавал. О каждом учителе он рассказал, кто и что им, школьникам, дал. Обо мне он очень хорошо сказал:                                               - Исай Львович преподавал нам французский язык, который нам был не нужен, да и просто не доступен, так как учили мы его в 6-м классе, а потом до 10 класса не было учителя. Зато Исай Львович передал нам свои большие и разнообразные знания, и принес нам культуру.                                                                                                                                  И это было действительно так. Закрыв глаза на школьную программу, я читал им стихи, рассказывал о писателях и поэтах, пересказывал содержание многих произведений.
На второй год работы меня назначили завучем школы и избрали председателем Райкома профсоюза учителей. Хотели назначить заведующим РайОНО, но тут уже я категорически отказался. Обе эти должности сыграли в моей жизни важную роль: работа завучем дала мне хороший профессиональный опыт, а профсоюзная - на всю жизнь оставила неприятный осадок о деятельности профсоюзов.
Там в Большой Черниговке я впервые узнал и на себе ощутил, что в обществе есть деление на простых людей и на высшее общество даже на деревенском уровне. Когда меня назначили завучем, а школа была тогда единственной средней в районе, я через пару дней зашел пообедать в столовую. Встал, как все, с подносом в очередь, и тут же ко мне подошла женщина и пригласила пройти в комнату, о существовании которой я не подозревал. Там стояло несколько столиков, обслуживали официантки, а главное было совершенно другое меню. Другое меню было и во всей остальной жизни: меня стали приглашать повсеместно, буквально на все отмечаемые в селе праздники - от 1 мая и 7 ноября, на свадьбы, похороны, и пр. Далее везде!

 
Ни капли назад!

Не могу не вспомнить один случай. Был я приглашен, уже как обычно, на какой-то семейный праздник. Для первого тоста были налиты до краев водкой тонкостенные  стаканы (рюмок я там не встречал), а понимающий человек знает, что это 250 грамм. Выпили - закусили. Налили по второму. Выпили. Прикидываете, сколько это уже? Наливают третий стакан. Вот здесь я его закрываю рукой. Начинаются обычные уговоры: не уважаешь, дескать; ну, ты руку-то убери, мы нальем, а ты решишь - пить или не пить. Налили, и хозяин дома встал и сказал:                                                                                          - Я предлагаю выпить за Иосифа Виссарионовича Сталина!                                                  Все встали и выпили. А как же можно было иначе? Год-то был 52-й. Что было потом, смутно вспоминается, но на работу я явился, и какое-то время делал вид, что веду урок, пока не пришел в себя. Впрочем, я думаю, что на учеников и учителей это не произвело особого впечатления. К подобным ситуациям и те, и другие привыкли. Даже был случай, когда на день Советской Армии ученики подарили своему учителю бутылку водки,  и с ним же ее и выпили. А для себя я сделал вывод: никогда и не при каких обстоятельствах не пить больше своей нормы. Так я и поступаю по сию пору.